— Никто, просто я один верчусь-кручусь, как белка в колесе. Ради тебя, Павла и Софы. Ищу приработок, выдумываю схемы.

— Выдумывай их сколько угодно, только в жизнь не воплощай.

— Очень смешно, Алина.

— А я не шучу, Игорь. Ты все эти годы разве и заработал, что на свой драндулет. Теперь обновил его, так и гордись этим, и не смей лезть в наши с детьми деньги.

Она всё явственнее походит на ящерицу, вокруг шеи вздувается воротник с когтистыми шипами, голос становится приглушеннее, от дивана исходят столбы пыли. Отец с горечью отворачивается от них и говорит в сторону экрана:

— Недаром мама говорила, что ты всегда меня будешь попрекать тем, что я примак.

— Радуйся, что не примат, Игорь.

Смех у нее недобрый, визгливый, как будто душу ее заволокло дымом, и из него доносятся беспомощные звуки умирающей живности. София хочет их успокоить, разорвать круг ссоры, спросить, что означает слово «примак», но вдруг в зал неуклюже вбегает Павел Игоревич и, потрясая звездолетом, составленным из пригнанных друг к другу кирпичиков, кричит:

— Мама, мама! Я нам с тобой постлоил это! Мы улетим, а Софка с папой пусть остаются здесь.

Для своих четырех лет он удивительно точно чувствует границы отчуждения в семье. Мама восхищается его творением — так, как не восхищалась выпускной графикой Софы, отец как всегда уходит в себя при виде материнской нежности, осторожно прощупывает детали по наклепкам, ему нравится ощущать, как палец проваливается через равные промежутки в небольшие пустоты, и говорит:

— Будущий инженер растет. Молодец!

Вдруг он нечаянно отсоединяет крыло от звездолета, кирпичики, как оторванные пуговицы, падают на пол. Рот Павла Игоревича беззвучно округляется, как будто все звуки «о», произнесенные им за жизнь, вернулись в него обратно, и он начинает трогательно-требовательно топать ножкой. Мама бросается его утешать, отец растерянный улыбается и непроизвольно начинает ощупывать потерпевший бедствие корабль на прочность: новые кирпичики летят вниз. София, пока их собирает с пола, неожиданно осознает, что свойство испортить то, что не поддается порче, передалось ей от отца. Они очень похожи. Настолько похожи, что в мгновения, когда она осознает их похожесть, ей становится страшно, что в ней заложены семена, которые прорастут с тем же наклоном, что и в отце, и через четверть века она обратится в его женское подобие.

Сегодня мама не пришла ей пожелать спокойной ночи, до девяти часов она помогала брату восстановить «их» звездолет, а потом легла спать: назавтра у нее была намечена встреча с «Танькой». Отец, как и София, знал, что это не более чем строка в адресной книге, настоящее имя у «Таньки» было другим, скорее всего, мужским. София захотела вдруг заострить эту мысль, вспороть ею брюхо любви к матери, но в сети появился Абра и написал:

— Привет, Софья, так ты хочешь узнать ее имя?

Она явно ощутила присутствие постороннего в комнате, поежилась и, прежде чем ответить, надела толстовку поверх футболки с изображением иссеченных дождем парижских улиц.

— Да.

— Ее звали Рената, и, говорят, она воскресла.

— Это было похоже на постановку.

— Ты не веришь, что есть что-то большее, чем жизнь в тихой и ужасной семье с четырехлетним братом?

«Господи, откуда он знает? Во что я ввязалась? Как вообще воскресение и самоубийство связаны между собой?», — в мыслях кавардак, она несколько раз набирала и стирала ответ.

— Откуда ты знаешь о моей семье?

— Моя же фамилия Йах. Я почти всё о тебе знаю.

— Что же, например?

— Ты вправе сомневаться, тем более осталось еще сорок девять заданий.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Абра долго в этот раз набирал ответ, София отвлеклась от сотового, стала наносить тени под большое тело кита.

— Я знаю, что тебе плохо сейчас, что ты не знаешь, почему тебе плохо, но тебе кажется, будто ты ходишь по кругу, и будто этот круг связан с ложью, которая тебя окружает. Всякая ложь — круг, боязнь смерти — круг, и дело не в том, что нам не хватает сил его разорвать, а желания и надежды на нечто большее. Есть такие странные слова: «Все войдите в радость Господа своего, возвеселитесь ныне». Так и ты, София, возвеселись. Потому что нечто большее, чем судьба, привело тебя ко мне — и если ты умрешь через пятьдесят дней, то на пятьдесят третий день воскреснешь…

Мурашки прошли по телу: она решила ничего не отвечать.

— Я тебе скажу странную вещь: ты в отчаянии, ты выброшена синим китом на берег жизни, но ты сама не осознаешь своего отчаяния. Ты думаешь, что жизнь такой и должна быть, ты думаешь, что кит может жить на суше, но это неправда. Место кита — в море. Обитель кита — в тихом доме.

— Почему я вообще должна тебе верить?

— Потому что я единственный, кто тебя понимает. Скажешь, не так?

Ей захотелось плакать, она смяла края рукавов толстовки, обняла себя, на стекле мерцали отблески фонарей, на подоконнике — чахлые листы маранты, принесенные из квартиры бабушки, тикало в трубах, кто-то на верхнем этаже во всю силу включил воду в ванной: смеситель так и разрывало.

— Ты просто маньяк.

— Софья, если хочешь отказаться, так и скажи, я не буду приходить к тебе домой, хотя я знаю, где ты живешь, не буду преследовать. Я просто хочу тебе помочь. И потом — ты всегда вправе отказаться, ты свободна — как кит в океане.

Софья ничего не ответила, Абра скинул ей несколько записей про самоубийство, слова песен надрывали ей душу, пробуждали в ней что-то похожее на освобождение, что было сродни воскресению девочки, вставшей из гроба.

— Ладно, поиграем еще, какое будет второе задание?

— Легче первого.

— Я надеюсь.

— Нарисуй синего кита за вечер. Снимок рисунка скинь мне в четыре двадцать утра. Только синего, Софья, а не того, что ты рисуешь сейчас.

София оцепенела, затем стала закидывать Абру сообщениями, судорожно перебирая в памяти тех, кто видел ее новый рисунок, оказалось — никто, кроме матери, даже отец, прежде любопытствующий к ее картинам, последнюю неделю почти не заходил к ней в комнату, даже Волобуева… или